Вольные стрелки - Страница 104

104

— Слугами, что ли? — не понял я.

— И такие среди них есть. Челядь тот, кто сам ни чем не владеет, со стола хозяина питается, ему же и служит веки вечные…

— Ну, не так. На кой леший вы мне тут на такое долгое время? Отработаете долг — идите на все четыре стороны. Но кормёжка, дрова на отопление да прочее будут долг ваш увеличивать, а работа справная — уменьшать. Когда все заплатите — вольному воля.

От такого Ладимир чуть воспрял, но постарался всё равно свести наши отношения к более привычному формату. Мол, давай мы сами долги те платить будем, своим умом жить, пусть и с долгом большим. Назвал ему приблизительный размер ущерба — старик загрустил, такое они до скончания века выплачивать станут. Потому начались разборки в части стоимости ущерба. Включился Буревой, расписывая подробно что, где, как они разорили, сколько труда вложено было, какие порядки порушили пришлые. Ладимир опять погрустнел. Ну да, стоимость одних только досок, что они с болота утянули, была такой по местным меркам, что не каждый такую сумму представить мог. И главное — не придерёшься к деду! Всё чётко расписал, за обиды хорошо сверху накинул. Вконец расстроившемуся Ладимру Буревой в конце спора лишь одно добавил:

— Мы Законы наши хоть и записали сами, но боги в том нас всемерно поддержали. Сам видел, мы тут с ними рядышком живём, волю их исполняем.

— Прочесть бы надо, писанное-то, протянул Ладимир.

— Не вопрос, Буревой научит, — сказал я, завершая разговор, — слова же наши людям своим передай, пусть тоже думают. Силой никого тянуть не станем, но и на своей земле народ, что Законам нашим не подчиняется, не потерпим. Пусть уходят. Время вам — семь дней на раздумье. Потом окончательное решение принимать станем…

Неделя была та ещё. Буревой с Ладимиром сначала сидели у стены, потом мы завязали главбеженцу глаза, привели его в крепость да в бане разместили. По обычаю пропарили Ладимира, чтобы болезней избежать. Там, в предбаннике и вели переговоры. В первый раз до ночи просидели, на следующий день ситуация повторилась.

Теперь по утру главного беженца приводили с завязанными глазами в крепость, в предбаннике велось обсуждение Законов и порядков, включая новые, те что под крепостных потенциальных писали. Пигалицу ему показали, тот рассказал её родичам, что с ней все в порядке, народ в лагере успокоился. Сложнее было со Святославом. Он никак не шёл на контакт. Громил камеру, нары, орал и выл, тряс клетку, бросался едой. Откуда только силы берутся! Я каждое утро приходил, капал ему на мозги. Спокойным, ровным голосом рассказывал о его судьбе, о том, и где он прокололся:

— Ты сам в том виноват. Я предупреждал — ты не верил. Теперь вот под суд над тобой будет. Срок дадут, будешь сидеть. Люди твои без тебя всё решат. Ты на рожон полез. Могли бы договориться. Теперь Ладимир главный, он переговоры ведёт. А тебе пока только камера эта светит, да и то, если на контакт пойдёшь…

Пленник опять орал, ругался, метался по камере. Мы начали прессовать его вдвоём с Власом, он вместо писаря был. Одни и те же вопросы, день за днём, в одном и том же порядке:

— Почему грабил наши сараи да постройки? Почему сразу под Закон не пошёл? С какой целью отправил девушку? По какому праву? Зачем применял силу, в крепость лез? Как намеревался с нами поступить, если бы крепость взял? С какой целью… — и так пять дней.

На шестой день пленный вымотался, сидел только в углу и под монотонный голос Власа, зачитывающего вопросы, зыркал злобно на нас. К концу шестого дня, когда уже уходить собирались, голос из темноты клетки спросил:

— Что с сыном моим? Что с людьми? — всё, сломали мужика, пошёл процесс.

— С ребёнком твоим все в порядке. Люди тоже целы и невредимы. Не будешь буянить — сына приведу.

Больше пленный ничего не сказал.

На утро попросил Ладимира взять с собой Держислава. Тому тоже глаза завязали, отмыли в бане, устроили свидание. Пацан при виде папки, грязного, да ещё и сопровождаемого не самым приятным ароматом, бросился к клетке:

— Папка! Папка!

— Сыночек! Кровиночка моя! Последняя надёжа… — Святослав пытался грязной рукой погладить через решётку сынишку, который стоял на коленях перед камерой.

Я вышел на улицу. Настроение было препоганнейшее. Сильного, волевого мужика, ломали через колено, да ещё и при помощи его собственного сына. Руки тряслись, захотелось курить, чего со мной уже давно не было. Так и стоял возле водокачки, пока Влас не вывел заплаканного парнишку. Отвели его вместе в предбанник, сдали на руки Ладимиру. Я опять вышел на улицу, на мороз. Какой я всё-таки тут сволочью стал! Сзади неслышно подошёл Влас:

— Дядя Серёжа, ты так не переживай. Он одет, обут, в тепле, Ладимир еды всем выторговал у Буревоя, ещё три дня взял на подумать. Мелкого, он, правда, почти как я возрастом, покормили, отмыли. Ничего страшного…

— Да тяжко, Влас, тяжко. Гнидой последней себя чувствую…

— А нам каково бы было, если бы девка та вызнала всё да ему донесла? О том, что нас тут мало? Что народу на все стены не хватает да в патруль? — в голосе Власа почувствовалась сталь, как тогда, когда он данов оглушённых резал, — Этот отсидит, если поймёт всё, выпустим, с сыном жить будет. А девке, если бы лечь с собой бы кто заставил? Если не мы бы тут были, а другие кто? Мурманы да даны? После такого только в прорубь, порченая на всю жизнь. Правильно мы всё сделали, по-другому никак. Теперь и у этих просвет будет, которые в бомжатнике. А Святослав — пусть отдохнёт да подумает. Не кручинься…

Я посмотрел на младшего пасынка с уважением. Блин, пацану тринадцать лет, мне под сорок, я ему это говорить должен, а не он мне! Все правильно, тут по-другому никак, не поймут. А поломаем мужика — не страшно. Если мужик цельный, так срастётся, не беда. Унижений никаких тут нет, только Закон. Закон, будь он не ладен, да упрямство его. От того, что сейчас происходит, убытков никому не будет, да и крови меж нами нет, помиримся, не страшно. Я облегчённо вздохнул, потрепал Власа по волосам:

104